Крым. Легенды о разбойничьей пещере и святых грибах Самсония (авторские материалы)

автор: Валентина Хоральд-Байрам

 

   Разбойник Алим действительно жил в Крыму в первой половине XIX века. Это был последний из джигитов, с которыми русской власти пришлось считаться после присоединения Крыма к России. Он пользовался огромной популярностью и поддержкой среди татарского населения края. До безумия смелый и дерзкий, он отваживался вступать в открытую борьбу с небольшими отрядами войск, не раз бывал схвачен, но каждый раз бежал из тюрьмы, пока в 1850 году был сослан на каторгу.

   Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а старокрымская гречанка, укачивая дитя, всё ещё поёт песенку об удальце, который не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда он брал на руки ребёнка.

   И в долгие зимние вечера, когда в трубе завывает ветер и шумит недобрым шумом бушующее море, татары любят, сидя у очага, послушать рассказ старика о последнем джигите Крыма — Алиме, которым гордились горы, потому что в нём жило безумие храброго и потому, что никогда не знали от него обиды слабый и бедняк.

   Шёл прямо к сердцу Алимов кинжал, взмах шашки его рассекал пополам человека, и заколдованная пуля умела свернуть за скалу, чтобы настичь укрывшегося.Как грозы, боялись люди Алима и во всей округе только один человек искал встречи с ним. То был старый карасубазарский начальник, о котором рассказывали, что кулак его тяжелей кантарной гири, а от острого взгляда его не укрыться даже под землёй. Семь лет подряд только о нём да об Алиме говорил Крым; семь раз за эти годы попадал Алим в руки стражей и семь раз, разбив кандалы, успевал бежать в таракташские леса, в ногайскую степь. А в горах и в степи вся татарская молодёжь стояла за него и старые хаджи, совершая намаз, призывали лишний раз имя Аллаха, чтобы он оградил Алима от неминуемой беды.

   Нависла над ним чёрная туча и знали об этом мудрые старики.Ибо нельзя было плясать на одной веревке двум плясунам, как говорил отузский мулла.

   В тот год стояла в Крыму небывалая стужа; терпел бедняк, но было не лучше богачу, так как по дорогам шёл стон, от Алимова разбоя.Алима видели в разных местах, появлялся он в местечках и городах, и был даже слух, что заходил к самому карасубазарскому начальнику — предлагал ему выдать Алима.

   Говорили в народе, что начальник сказал: — Будет Алим в моих руках — сто карбованцев тебе. — Засмеялся Алим и крикнул начальнику: — Вот был Алим в твоих руках, да не умел ты взять его. — Прыгнул в окно и ускакал из города.Не догнала погоня. Белый конь Алимов был о трёх ноздрях, с тремя отдушинами в груди, чтобы три дня мог скакать без отдыха.

   Тогда двинули со всех сторон стражей и окружили таракташский лес.

   Но Алима не нашли. Успел вовремя предупредить отузский кефеджи, и Алим ушёл в Кизильташ. Там была пещера, где укрывались разбойники в ненастье и откуда шёл ход в подземелье. А в подземелье хранились Алимова добыча и запасы. Была и другая пещера со святой водой, которая исцеляла раны и удваивала силы людей.

   Здесь в Кизильташе притих на время Алим. Знали об этом только отузский кефеджи, да его подручный Батал. Но Батал готов был скорее проглотить свой язык, чем выдать Алима. Любил и баловал Алим его сиротку, маленькую Шашнэ и слал ей через отца то турецкую феску, то расшитые папучи, то золотую серьгу. Хвастала Шашнэ, показывая подругам новые подарки. Будет большой — весь кизильташский клад отдаст ей Алим и сам женится на ней. Услышала о том дочь грека дангалака, сказала отцу. Отец боялся Алима и не любил его, потому что когда боишься, — всегда не любишь.

  И к тому же была между ними кровь: убил Алим в разбое родича дангалака. Чуть свет поскакал дангалак в город, а к вечеру в Отузы прибыл начальник и собрал сход.

  Коршуном поглядел он на татар.

— Чтобы курица из деревни не вышла, чтобы голубь за околицей не парил, пока Алим не будет в моих руках.

   И поняли татары, что пришёл Алиму конец.Никто не спал в деревне в эту ночь. Визжал вихрем Шайтан по дороге, ломал деревья по садам, мёртвым стуком стучал в дверь труса и кидался на прохожего бешеным ливнем.

   Жутко было идти стражам по кизильташской тропе. Жутью дышал лес нагорья и гулом гудел обложной дождь, сбегая тысячью потоков в ущелья кизильташской котловины.

   Не ждали разбойники в эту ночь никого и, укрывшись в чекмени, спали в Разбойничьей пещере вокруг догоравшего костра.

   Спал и Алим зыбким сном. Видел, будто забыл испить к ночи святой воды, как делал всегда, и вбегает в Святую пещеру, но в источнике, вместо воды, кипит кровь. А сверху, со скал, свесились кольцами чёрные змеи, и одна из них, скользкая и холодная, обвила его шею узлом.

   Вскрикнул Алим от боли, открыл глаза и увидел над собой громадного человека, который давил ему грудь и сжимал горло.

   Выскользнул Алим, но удар под сердце лишил его сознания. А когда очнулся, то лежал уже связанным вместе со всей шайкой.

— Здравствуй, Алим, был ты у меня в гостях, теперь, видишь, я к тебе пришел, — говорил над ним кто-то.

   Потемнело опять в глазах Алима, а когда вновь пришёл в себя, был день и несли его на носилках вдоль деревенской улицы. Точно вымерла вся деревня. Ни души не было видно, прятались все от взора начальника, Посмотрел начальник на Алима, точно что-то спросил, и ответил Алим взором: — Знаю, не будет больше джигитов в Крыму.

   А к полудню у сельского правления собрались арбы, к которым были прикованы разбойники. В кандалах лежал Алим и с ним кефеджи с Баталом. Всё было готово, чтобы тронуться в путь. Собралась вся деревня, вышел из правления начальник; плакала, ласкаясь к отцу, Баталова Шашнэ.

— Не плачь, — сказал начальник девочке, — скоро отец вернётся, — и, посмотрев на Алима, добавил: — Чуть, было, не забыл, за мною ведь долг. Помнишь, я обещал, когда Алим будет в моих руках, сто карбованцев тебе? Алим в моих руках, — деньги твои.

— Отдай их ей, — показал Алим на девочку.

   Арбы медленно двинулись в путь и уже навсегда увезли из гор Алима.

 

Кизильташ лежит в семи верстах от Отуз, в сторону Феодосийско-Судакского шоссе. Со времени Севастопольской войны здесь учреждён монастырь. Богомольцы после службы обыкновенно посещают монастырские пещеры, из которых одна называется Святой, а другая Разбойничьей.

   П. Кеппен в 1837 г., когда еще не было монастыря, писал, что «близ Отуз верстах в шести от деревни, несколько вправо от дороги таракташской, есть в скале Кызылташской пещера глубиною на 17 шагов, которая иногда привлекает к себе богомольцев. В конце оной на столе, заменяющем алтарь, при образе лежит обломок беломраморной плиты величиною вершков в пять, на коем иссечён лик какого-то святого, судя по венцу, окружающему главу». 

 

 На кустах у этой пещеры посетитель видит множество разноцветных лоскутков, которые богомольцы отрывают от платья больного и вешают на кусты, помолившись об исцелении его у источника в пещере. Разбойничья пещера находится ниже Святой. Её образуют две сброшенных огромных скалы. Предание об этой пещере сообщил мне местный грек Петр Григорьевич Джеварджи. Это предание связано с именем разбойника Алима, хорошо известного Крыму по народному рассказу и песням. Поют о нём и татарские чалгыджи на пирах, и местные гречанки, укачивая детей, как говорила мне помещица Елисавета Ставровна Должичева, из рода Цирули. Алим, из деревни Зуя под Симферополем, разбойничал в Крыму в сороковых годах прошлого столетия. Это был последний из ряда джигитов, с которыми русской власти пришлось считаться по присоединении Крыма к России. Он пользовался огромной популярностью и несомненной поддержкой среди татарского населения края. До безумия смелый и дерзкий Алим, говорят, отваживался вступать в открытую борьбу с небольшими отрядами войск, был не раз окружен и схвачен, но каждый раз бежал из тюрьмы, пока, наконец, в 1850 г., по наказании шестью тысячами ударов розог, был сослан в каторгу. Кефеджи — содержатель кофейни. Карасубазарским начальником в то время был Павел Михайлович Жизневский, славившийся богатырской силой.

   После сожжённого в 1866 году татарами игумена Парфения в течение последующей четверти века настоятелем Кизилташской киновии был игумен Николай, о котором всё окрестное население вспоминает с благоговением, как о светлом и гуманном человеке, отличавшемся необыкновенной добротой и отзывчивостью. Отец Самсоний жил в киновии в 60-х годах XIX века. Эпизод с грибами, украшенный впоследствии легендарными подробностями, имел место в действительности.

   В те времена, когда Кизильташ был ещё киновией, и всё население его состояло из десятка монахов, епархиальное начальство прислало туда на епитимию некоего отца Самсония.

   В киновии скоро полюбили нового иеромонаха, полюбили за его весёлый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черёд и отец Самсоний привязался к обители, которой управлял тогда великой души человек — игумен Николай. Сроднился с горами, окружавшими высокой стеной монастырь; сжился с лесной глушью и навсегда остался в Кизильташе.В монастырь редко кто заглядывал из богомольцев; соседи татары относились к нему враждебно, и монахам приходилось жить лишь тем, что они могли добыть своим личным трудом.

   Только раза два-три в год наезжала помолиться Богу, а кстати, по ягоду и грибы, местная отузская помещица с семьёй, и тогда дни эти были настоящим праздником для всех монахов и особенно для отца Самсония.

    Монахи слышали звонкие женские голоса, общались со свежими наезжими людьми, которые вносили, в их серую, обыденную жизнь много радости и оживления. А отец Самсоний знал, как никто, все грибные и ягодные места, умел занять приветным словом дорогих гостей и потому пользовался в семье помещицы особым расположением.Уезжая из обители, гости оставляли разные съедобные припасы, которые монахи экономно сберегали для торжественного случая.

   Так шли годы, и как-то незаметно для себя и других, молодая, жизнерадостная помещица обратилась в хворую старуху, а отец Самсоний стал напоминать высохший на корню гриб, не нужный ни себе, ни людям. Почти не сходил он со своего крылечка, 

обвитого виноградной лозой. И если воскресал в нём прежний любитель грибного спорта, то только тогда, когда приезжали по грибы старые отузские друзья.

   И вот однажды, когда настала грибная пора, игумен, угощая отца Самсония после церковной службы обычной рюмкой водки, сказал:

— По грибы больше не поведешь.

— Почему?

— Еле ноги волочит. Не дойду, говорит, а был ей будто сон: в тот год, когда по грибы не пойдет, — в тот год и помрет. Сокрушается.

   Жаль стало отцу Самсонию, не из корысти, а от чистого сердца; сообразил он что-то и стал просить:

— А вы её, отец игумен, все-таки уговорите; грибы будут сейчас за церковью, в дубняке.

— Насадишь, что ли? — усмехнулся отец Николай и обещал похлопотать.

   И действительно помещица, к общему удивлению, собралась и приехала со всей семьёй в монастырь.

   Обрадовались все ей, радовалась и она, услышав знакомый благовест монастырского колокола. Точно легче стало на душе и притихла на время болезнь.

— Ну вот и слава Богу, — ликовал, потирая руки, отец Самсоний.

— Отдохните, в церкви помолитесь, а завтра по грибы. А сам с ночи отправился в грибную балку у лысой горы и к утру, когда ещё все спали, успел посадить в дубняке, за церковью, целую корзину запеканок.

   Только что кончил свои хлопоты, как ударил колокол. Перекрестился отец Самсоний и сел под развесистым дубом отдохнуть. От усталости старчески дрожали руки и ноги и колыхалось, сжимаясь, одряхлевшее сердце. Но светло и радостно было на душе, потому что успел сделать всё, как задумал. Глядишь, с верхней скальной кельи спускается суровый схимник, старец Геласий. Побаивался отец Самсоний старца и избегал встречи с ним. Всегда всех корил Геласий и никто не видал, чтобы он когда-нибудь улыбнулся.

— Мирской суетой занимаешься. Обман пакостный придумываешь. Посвящение своё забыл. Тьфу, прости Господи, — отплюнулся старец и побрёл в церковь.Упало от этих слов сердце у отца Самсония, ушла куда-то светлая радость и не вернулась, когда очарованная старуха, срывая искусно насаженную запеканку, воскликнула:

— Ну, значит, ещё мне суждено пожить. А я уж и не чаяла дотянуть.

— Да что с тобой, отец Самсоний, — добавила она, по глядев на Самсония.

— Нездоровится что-то. Состарился, сударыня.И хотел подбодриться, как видит, возвращается Геласий из церкви, к ним присматривается. Остановился, погрозил пальцем.

— Где копал, там тебя скоро зароют.Испугался Самсоний пророческому слову старца. Всегда сбывалось оно.

…скоро зароют.

— Да что с тобой сталось, отец Самсоний, — допытывалась помещица, уезжая из монастыря.

   А к ночи отец Самсоний почувствовал себя так плохо, что вызвал игумена и поведал ему о своем тяжком нездоровье, о том, как корил и что предрёк ему Геласий и как неспокойно стало у него на душе.

— Ну, грех не велик, — успокаивал добрый игумен, — а за светлую радость людям тебя сам Бог наградит.

   Пошёл игумен к Геласию, просил успокоить болезнующего, но не вышло ничего. Отмалчивался Геласий и только, когда уходил игумен, бросил недобрым словом:

— На отпевание приду.И случилось всё так, как предсказал Геласий.

  Недолго хворал отец Самсоний и почувствовал, что пришла смерть. Отсоборовали умирающего, простилась с ним братия, остался у постели один иеромонах и стал читать отходную.

  Вдруг видит — поднялся на локтях Самсоний, откинулся к стене, а на стене висела вязка сухих грибов, и засветились они, точно венец вокруг лика святого. Вздохнул глубоко Самсоний и испустил дух.

  Рассказали монахи друг другу об этом и стали коситься на Геласия, а Геласий трое суток, не отходя от гроба, клал земные поклоны, молился и шептал:

— Ушёл грех, осталась святость.

   Как понять — не знали монахи, и была между ними тревога и жуть.Ещё больше пошло толков, когда, придя на девятый день к могиле отца Самсония, — а 

похоронили его, по указанию схимника, в дубняке, за церковью, — увидели, что у могильного креста выросли грибы.

   Повырывал их Агафангел иеродиакон, игумен окропил место святой водой, соборне отслужили сугубую панихиду.

   А на сороковой день повторилось то же, и не знали, что думать, — по греху ли, по святости совершается.

   Пошли у монахов сны об отце Самсонии; стали поговаривать, будто каждую ночь вырастают на могиле его грибы, а к последней звезде ангел Божий собирает их, и светится все кругом.

   Стали замечать, что если больному отварить гриб, сорванный вблизи могилы, то тому становится лучше.

   Так говорили все в один голос, и только Геласий схимник хранил гробовое молчание и никогда не вспоминал об отце Самсонии. И вот, как раз в полугодие кончины Самсония, случилась с Геласием беда. Упал, сходя с лестницы, сломал ногу и впал в беспамятство. Собрались в келье старца монахи — не узнал никого Геласий, а когда игумен хотел его приобщить, оттолкнул чашу с дарами.

   Скорбел игумен и молил Бога вразумить старца. Коснулась молитва души Геласия, поднялись веки его, принял святые дары, светло улыбнулся людям и чуть слышно прошептал:

— Помните грибы отца Самсония. То были святые грибы."

автор: Наталия Рудченко

 

Был Кизильташ киновией когда-то,

Вся братия – с десяток человек,

Что в скальных кельях жили небогато,

В лесной глуши, свой, коротая век.

 

ИгУменом обитель управлялась,

Что звался, люди помнят, Николай.

О ком молва в окрестности осталась:

Души великой, ангел, почитай.

 

Отца Самсония начальство к ним прислало,

На епитимию, определив короткий срок.

И время как-то быстро пробежало,

Срок наказания давным-давно истёк.

 

Вёл иеромонах себя прилежно,

Был добр душой, имел весёлый нрав,

И с богомольцами был неизменно вежлив,

И никогда не нарушал устав.

 

А, так как он с обителью сроднился,

И братии пришёлся по душе,

Со всеми ладил, с многими сдружился,

Остался навсегда в монастыре.

 

Жизнь протекала медленной рекою,

Размеренной и скучной, может быть.

Где в равновесии душа, в покое,

А пропитанье лишь трудом могли добыть.

 

Окрест тогда татары проживали,

И помощи от них… одна вражда.

Но вот помещики, иной раз наезжали,

Те дни бывали праздником всегда.

 

Одна отузская помещица любила

Нагрянуть к ним, порой, со всей семьёй,

То Бога о прощении молила,

То за грибами шла, за ягодой лесной.

 

Её весёлый смех звучал так живо,

А сладкий голос просто опьянял,

Она была богата и красива,

Отец Самсоний же, места грибные знал.

 

Умел занять гостей приветным словом,

Дать дружеский совет, развеселить,

И барыня всегда была готова

Беседуя с ним по лесу бродить.

 

В ней пробуждались светлые желанья,

И вера в жизнь, что лучшее грядёт.

Она в монахе находила пониманье,

Её тянуло в монастырь, который год.

 

Везлись сюда огромные припасы,

Монахов, пополняя закрома.

В деньгах игумен не имел отказа,

Росла с визитом монастырская казна.

 

Бег времени неумолим, однако…

Отец Самсоний дряхлым старцем стал.

А та, что восхищала всех когда-то –

Похожей на ржавеющий металл.

 

На треснутое зеркало в оправе,

Где трещин столько, что не передать!

То лишь вино с годами крепче станет,

Людей же, хвори будут разрушать.

 

Однажды проскользнуло в разговоре,

Что барыни им больше не видать,

Совсем старуха стала нынче хворой,

Куда ей по лесу ходить, грибы искать!

 

И вроде сон ей был какой-то вещий,

В тот год, что за грибами не пойдёт,

Ей с Богом предстоит на небе встреча,

А жизнь земную барыня прервёт.

 

А так как, жизнь пока не надоела,

И умирать не хочется, увы,

То лекари давно взялись за дело,

Но исцеление возможно до поры…

 

Отец Самсоний призадумался немного:

Как другу светлый миг не подарить!

Не облегчить предсмертную дорогу,

Не дать возможность боли отступить?

 

Тут и пора грибная подоспела,

И наш монах к игумену пошёл:

«Зовите барыню, пусть едет смело,

Грибное место рядом я нашёл».

 

«Грибы, - скажите ей, - всенепременно будут,

За церковью, в тенистом дубняке».

«Насадишь что ли, взяться им откуда?

Но, передам, коль позовёт к себе».

 

А барыня, возьми, да, и позвала,

Игумен о грибах напомнил ей.

Что, мол, отлёживаться не пристало,

Пусть заезжает в монастырь на пару дней.

 

Услышит колокол, возможно, полегчает,

Помолится, грибочков соберёт,

А там, глядишь, и тело покрепчает,

Да, год-другой на свете поживёт.

 

Помещица решилась т0тчас ехать,

Чего откладывать, ведь так хотелось жить!

Грибов хотелось, радости и смеха,

О боли, старости и хлопотах забыть.

 

С семьёй, пока собрались… день в разгаре,

Доехали – уж вечер на дворе,

Молитва, ужин, как же все устали!

Что ж, за грибами – завтра, на заре.

 

Отец Самсоний ликовал, всё получилось,

И с ночи к Лысой поспешил горе,

Где в балке столько запеканок уродилось!

К утру, он посадил их в дубняке.

 

Закончил только, колокол ударил,

Перекрестившись, иеромонах присел.

Дрожали руки, ноги не держали,

Но взор от счастья озорно горел.

 

И тут из верхней кельи старец вышел,

Отец ГелАсий, что всегда корил,

Никто с ним не хотел сходиться ближе,

Он был суров и горести сулил.

 

- Мирскою суетой, Самсоний, занят,

Ты посвящение своё забыл!

Обман во благо никогда не станет!

Ты лучше б, Господа о жалости молил!

 

Геласий к церкви направляясь, сплюнул,

Упало сердце у Самсония в груди,

Былую радость, словно ветер сдунул,

Теперь не избежать ему беды.

 

«Мне суждено пожить, а я боялась!

Не чаяла и месяц протянуть!» -

В словах помещицы звенела радость, -

«Иной раз нужно верить и рискнуть.

 

Корзину запеканок мы собрали!

Отец Самсоний, что это с тобой?

Твои глаза наполнены печалью,

С чего поник так низко головой?»

 

«Сударыня, болят немного ноги,

Мне нездоровится, но всё это пройдёт».

Глядь, а Геласий показался на дороге,

Опять нелёгкая его несёт.

 

В груди Самсония тоскливо защемило,

Геласий заглянул ему в глаза:

«Где рыл сегодня, ждёт тебя могила,

Срок остаётся краткий донельзя».

 

«Зароют скоро», - разум помутился,

Геласий часто правду предрекал.

Отец Самсоний с барыней простился,

И возвратился в келью, где упал.

 

Казалось, силы просто вытекают,

И нет возможности отток остановить.

«Да, это смерть, я видно умираю», -

Позвал игумена, чтоб с ним поговорить.

 

Поведал о болезни, что скосила,

Зачем для барыни пустился на обман,

И что Геласий предрекал могилу,

Приведши душу в неспокойный стан.

 

«Грех невелик», - игумен успокоил, -

«За радость светлую, Господь лишь наградит,

Слова Геласия иной раз и пустое,

Он сам не ведает, что людям говорит.

 

Схожу к нему, скажу твои волненья,

Возможно, завтра сам к тебе придёт.

Ты ж, отдохни, и все твои сомненья,

Жизнь, словно щепку, в море унесёт».

 

С Геласием не вышло разговора…

Игумена он слушал и молчал.

Лишь напоследок тихо молвил слово:

«Самсонию я правду предсказал.

 

На отпевание приду, конечно.

А до того, к нему я не пойду.

Срок жизни не бывает бесконечным,

Его судьбе подведено черту».

 

Недолго хворь Самсония продлилась,

Однажды понял, смерть за ним пришла.

Соборовали, там и братия простилась,

И отходная медленно текла.

 

Поднялся на локтях отец Самсоний,

И головой откинулся к стене,

А там грибы висели в изголовье,

Что засветились в призрачном огне.

 

Венец возник вокруг святого лика,

Самсоний дух, вздохнув глуб0ко, испустил.

Святые покидают землю тихо,

Ждут чудеса у их святых могил.

 

Три дня Геласий бил поклоны и молился.

«Осталась святость, грех ушёл», - твердил.

От гроба сразу в келью удалился,

Чем много странных слухов зародил.

 

И их число росло потом лавиной,

Когда к могиле на девятый день пришли.

Там в дубняке, где тело схоронили,

У самого креста грибы росли.

 

Не зная, что, да как, их удалили,

Игумен место окропил святой водой,

Соборно панихиду отслужили,

Но повторилось всё на день сороковой.

 

Монахам сны пошли, они заговорили,

Что если гриб с могилы отварить,

То возвращаются больному силы,

Любую боль им можно облегчить.

 

Один Геласий сохранял молчание,

И о Самсонии как будто позабыл.

Но года не прошло, и он случайно,

Упал серьёзно, когда с лестницы сходил.

 

Да, впал в беспамятство… не видя облегченья,

Его к дарам хотели приобщить.

Дары он оттолкнул, как и леченье,

Не знали, как же старца вразумить.

 

Скорбел игумен долго, и молился,

И, наконец, молитва помогла.

Принять дары Геласий согласился,

Улыбка на его уста легла.

 

Поднялись веки, губы прошептали:

«Вы помните Самсония грибы?

В них сила дивная, какой не ожидали,

Имеет святость бескорыстие души».

 

P.S.: 

Мирская суета… но как приятно,

Когда желание добра в тебе живёт!

Любви и разума просторы необъятны:

Не ждёшь поддержки, а она придёт.